Ночь простерла над городом свои темные крылья, но в этой ночи ничего не было угрюмого, мрачного, зловещего. Ночь окутала леса и горы, пышные города и убогие деревушки, тьма опустилась над пучиной морской и над застывшими реками. Но проникнуть в сердца людей тьма не могла, и в них горел новый, немеркнущий свет. Только в одну душу не проник волшебный свет, не проник он в душу ученого, проводившего святой вечер не в храме, не в семье, не среди живых людей, а в своём огромном рабочем кабинете.
Огромная лампа под тёмным абажуром освещала письменный стол, заваленный книгами, брошюрами, рукописями и старинными фолиантами. Её белый свет почти не касался стен и скупо освещал вытянутые в ряд книжные шкафы. Профессор сидел, склонив свою седую голову над работой. Крупным почерком, напоминавшим египетские иероглифы, он методически выводил строку за строкой и исписанные листы откладывал в сторону, каждый раз при этом поправляя очки в тёмной роговой оправе.
С Исаакиевского собора донёсся протяжный, торжественный гул колокола.
Профессор отложил перо в сторону, сдвинув очки на лоб и надавил кнопку электрического звонка. Соборный колокол продолжал гудеть над городом. Этот торжественный гул обратил наконец на себя внимание мужа науки.
– Что это так звонят? – осведомляется профессор.
– Нынче преддверие, ваше превосходительство.
– Какое преддверие?
– Нынче Христос родился... Праздник идёт...
– Ах да... Ну хорошо, ступай, – перебивает его профессор и погружается в глубокую задумчивость.
Странно, что он, зарывшись в свои фолианты, забыл о грядущем празднике.
Камердинер долго стоит, переминаясь с ноги на ногу и наконец исчезает за тяжелой портьерой. Профессор не прочь бы вернуться к своей работе, но мысль его летит в простую деревушку, где в убогом домике сельского пономаря впервые узрел свет теперешний профессор...
Первый торжественный удар колокола, приветствующего вечернюю звезду, услышал он под соломенной крышей... Впоследствии, приходя из школы на святки домой, будущий профессор сам звонил в колокол, и хорошо звонил, так что старый звонарь Михеич величал его своим преемником.
Вспомнилось бледное женское лицо с глубоко запавшими глазами и скорбной улыбкой на устах...
– Мама! – неожиданно для самого себя произнес старик, и его морщинистое лицо осветила улыбка.
Это была такая простая, ясная, бесхитростная улыбка, какой, наверное, не видел никто из знакомых профессора. Лицо его дышало нежностью, добротой.
– Ах, как давно все это было, – шепчут его бледные губы. – Они все ушли, и я один... Верно, и домика нашего нет и старых вязов, да и самая церковь едва ли существует... Я читал где-то, что в нашем селе отстроен каменный храм... Все подточило и стерло время... Прошедшее скрылось, настоящее чуждо... Я один... один...
Он был один в целом мире, и его миром была наука...
Воспоминания детских лет заставили учащенней забиться сердце профессора, и, в конце концов, ему стало жутко, холодно; он впервые почувствовал себя в пустыне, и ужас одиночества начал закрадываться в его душу. Этот ужас вырастал перед ним, как страшное видение, он уже не только ощущал его, но почти осязал...
Вдруг из-за портьеры выглянул слуга и почтительно попросил разрешения отправиться в церковь.
– Ступай, конечно, ступай... Но только одень меня... Я тоже пойду... Теплый картуз... шарф...
Через пять минут профессор уже шагал по оживленным улицам, направляясь туда, где гудел колокол. Всеобщее оживление только усиливало сознание одиночества.
С большим трудом профессор протиснулся к дверям храма, здесь его подхватила народная волна и внесла в церковь. После та же живая волна вынесла профессора на площадь. В ушах его еще звучали радостные напевы. Сегодня во время молитвы он не замечал огромного, роскошного храма, и ему порой казалось, что он снова в своей старенькой деревенской церкви. Ледяные оковы, державшие в тисках его душу, вдруг растаяли. Сердце его запросило любви, но не той любви, которая требует всего и взамен не дает ничего, - нет, его любовь ничего не требовала. Его сердце было переполнено жалостью, нежностью, оно готово было на все жертвы и просило только права любить.
Профессор не замечал усталости, и ему жутко было вернуться в свой огромный кабинет, где самый воздух был пропитан одиночеством. Он без всякой определенной цели шел вперед и вперед. Незаметно очутился он на Николаевском мосту. На поверхности Невы чернели огромные тени; ветер колебал пламя фонарей и со свистом мчался к холодному морю.
В одном из углублений моста старик заметил женскую фигуру, державшую на руках ребенка. "Верно, просит", – решил профессор и торопливо начал доставать кошелек. Еще вчера он ни за что не стал бы расстегивать пальто на таком ветру, но сегодня он забыл о себе.
– Христос вас не оставит, – выговорила с усилием женщина, почувствовав в своей руке несколько мелких монет.
– Зачем вы стоите здесь? – спросил с участием старик. – Долго ли простудить малютку.
Этот вопрос вырвался у него как-то невольно, случайно.
– Мы, господин, не попали в ночлежный дом и не имеем крова...
Профессор вздрогнул, потёр по привычке свой лоб и в раздумье произнес:
– Как же это? Малютка на улице... Такой резкий ветер...
– Ах, барин, я порешила умереть с ним... Остановилась здесь, вода в полынье так и тянет под мост. Да вдруг страшно стало... Такая ведь ночь...
– Что вы, что вы, милая! – испугался старик. – Пойдем со мной... У вас всё будет... Идем же.
Женщина не верила своим ушам.
– Идемте, – ласково повторил он.
Профессор шагал бодро, но его спутница начинала отставать и вдруг пошатнулась.
– Что с вами?
– Я два дня ничего не ела.
– Боже мой! – ужаснулся профессор и кликнул извозчика. – Садитесь, садитесь. Мы скоро приедем...
Ребенок тихонько заплакал.
Слуга Порфирий, услышав знакомый звонок, бросился отпирать дверь.
– Честь имею поздравить, ваше превосходительство, – начал было он, но, заметив спутницу профессора, прикусил язык на полуслове и изумленными глазами посмотрел на своего барина.
– Ну, Порфирий, принимай гостей... У тебя весь всё готово?
Если бы обрушился потолок или профессор закричал петухом, то его камердинер, наверное, изумился бы меньше. Теперь он бы не только изумлен, смущен, но и удручен; ему казалось, что бедный профессор немножко того, рехнулся. Порфирий не сдвигался с места. Профессор строго посмотрел на него. Камердинер вздохнул и поплелся нехотя на кухню. Вскоре он вернулся и отрывисто заявил, что если их превосходительству угодно кормить "всякого", то, конечно, он ослушаться не смеет и на кухне всё уже готово.
Женщина прошла на кухню. За ней профессор.
– Кушайте на здоровье... Я хочу посмотреть на вашего малютку. Ишь какой бутуз...
– Бедный барин, – прошептал камердинер повару.
– Ты, Порфирий, приготовь для наших гостей угловую комнату. Мы ведь туда по году не заглядываем, пусть живут. Да, да, вам не нужно мерзнуть на улице с малюткой, живите у нас.
Смущение взрослых нисколько не трогало ребенка. Оживленный теплом и светом, мальчик размахивал ручками и весело улыбался своими ясными глазками.
"Будьте просты как дети", – вспомнил профессор и тоже улыбнулся. На дне его души растаяла последняя льдинка. Ему было тепло, хорошо, искра великой любви согрела его одинокое существование и незаметно передалось окружающим.
Невозможное вчера стало возможным сегодня, непонятное – понятным, тревога исчезла, и все радовались, глядя, как радуется старый профессор.
Торжественный гул колоколов могучими волнами разносился над городом, приветствуя возродившуюся светлую Любовь.